Таврия. Страница 1

Олесь Гончар

Таврия

Александр Терентьевич Гончар родился в 1918 году на Полтавщине. В 1933 году окончил семилетку и начал работать в редакции районной газеты. Учился в техникуме журналистики имени Н. Островского в Харькове. Работал в областной комсомольской газете «Ленiнська змiна». Осенью 1938 года поступил на филологический факультет Харьковского государственного университета. В июле 1941 года добровольцем ушел на фронт. Сражался в войсках Юго-Западного, а затем 2-го Украинского фронтов. Награжден орденами Красной Звезды, Славы III степени, тремя медалями «За отвагу». Демобилизовался в 1945 году в звании старшего сержанта. В 1946 году закончил Днепропетровский государственный университет.

В 1946–1948 годах Олесь Гончар написал трилогию «Знаменосцы». Первые две книги — «Альпы» и «Голубой Дунай» — удостоены Сталинской премии за 1947 год, роман «Злата Прага», завершающий трилогию, удостоен Сталинской премии за 1948 год.

В эти же годы О. Гончар опубликовал ряд рассказов, вошедших в сборник «Горы поют», и повесть «Земля гудит», которая была написана к тридцатилетию Ленинского комсомола, — о героической борьбе полтавских комсомольцев-подпольщиков против фашистских оккупантов.

В 1950 году вышли из печати повесть «Микита Братусь» и цикл рассказов «Юг», в которых Гончар рисует людей колхозного труда.

В результате поездок за границу появились книги очерков О. Гончара «Встреча с друзьями» (о Чехословакии и Венгрии) и «Китай вблизи».

В 1952 году в Киеве был опубликован роман «Таврия».

Таврия

Ранними веснами, когда на заболоченном Полесье еще не принимались сеять, когда на Суле, на Псле и на Ворскле, распускаясь первым, нежнейшим цветом, — сияли белые вишневые садки, — над открытыми степями юга проносились страшные черные бури. По всей степи, от Ногайска до Каховки, встречали их с молитвами, с хоругвями. Многолюдные крестьянские процессии выходили в тучах пыли навстречу стихии, падали на колени, молили, чтоб утихло.

Страшный суд творился тогда среди голых, беззащитных таврических степей. Жгло травы, заметало колодцы, с корнем из-под ног у людей вырывало посевы.

Голосили хоры в полях, в отчаянии метались люди среди черной вьюги. А возле тех, кто стоял на коленях, мгновенно наметало барханы пыли.

Трудно было двигаться, не видно было, в какую сторону креститься. На восток? Но где же восток? Как раз оттуда и надвигалось самое страшное, мрачное, бушующее. Секло, как градом, сбивало с ног, непроглядной сухой мутью бушевало повсюду — от земли до неба. За сплошными тучами сорванных, поднятых на воздух летучих грунтов стояло солнце посреди неба, маленькое, мрачное, тусклое, как при затмении. От неестественных дневных сумерек становилось жутко всему живому. Тревожно ревел по селам скот, выли собаки, птицы на азовских берегах прятались в норы. И только люди, черные, как негры, метались среди туч в полях, и напряженно бились над ними иссеченные песком хоругви.

Потом, когда затихало, степи — полосами через целые уезды — лежали опустошенные, как бы прикрытые серым смертельным пеплом. Крестьяне принимались отгребать лопатами песчаные наметы от своих облупленных мазанок, как зимой отгребают на севере снег. Взбудораженное море по всему побережью выбрасывало на песок остатки разбитых во время шторма рыбацких суденышек.

Еще азовские женщины оплакивали своих погибших мужей-рыбаков, еще запыленные чабаны разыскивали в степях свои разметанные бурей отары, а по всем шляхам, по свежим следам урагана, словно черные его янычары, уже неслись на Каховку многочисленные, по-ярмарочному одетые наниматели из помещичьих экономий и Столыпинских хуторов. Со звоном вылетали на гладко выметенные бурей тракты грациозные таврические тачанки, разрисованные ради праздника красными яблоками по черному лаку. Как на праздник, как за добычей, спешило отовсюду в Каховку хищное степное воронье.

На тачанках, в шарабанах, фургонах, верхом… Хоть камни с неба, а на весеннего Николу надо быть там!

На весеннего Николу в Каховке открывалась знаменитая «людская ярмарка» — новый невольничий рынок, снабжавший рабочей силой весь юг страны. Из приморских степей, из Крыма, даже с далекой Кубани съезжались сюда наниматели.

Батраки валом валили из северных губерний. Добирались кто как мог. Висли «зайцами» в поездах, спускались на «дубах» по Днепру через бушующие грозные пороги, а больше всего — проверенным способом — пешком. Брели, согнувшись под тяжестью узлов, изможденные, худые, почерневшие от обжигающих встречных ветров, пробиваясь в Каховку, как в землю обетованную.

Не спрашивали их в селах — куда? Грех спрашивать об этом несчастных. Издали видно: в Каховку на ярмарку.

Шли за сотни верст полтавские, киевские, черниговские, братаясь по дороге с курскими, воронежскими, орловскими… Шли, разбивая ноги в кровь, — неся неугасимый огонек надежды в глазах. Где же та Каховка? Скоро ли она покажется на золотых днепровских песках?

После черных бурь, в погожие, залитые солнцем дни весеннее марево плыло перед ними. Пожалуй, нигде не было таких красивых миражей, как на юге, в безводной степи. Словно чистые, неугасимые мечты, струились они целыми днями, не приближаясь, не отдаляясь… Роскошными серебристыми реками поперек сухих батрацких дорог!

Каждую весну поднималась криничанская голытьба на заработки. Во многих хатах в великий пост матери шили батрацкие торбы своим сынам и дочерям в дорогу. Пришло время и старой Яресьчихе взяться за это горькое шитье. Шила дочери Вусте, что была уже на выданье, а Данько — самый младший — привязался, заладил в одну душу:

— Пошейте и мне!

Сжалось у матери сердце. Куда он пойдет такой, кто его возьмет? Только тринадцатый год парню — волу до рогов не достанет…

— Дойдешь ли ты, сынку, в ту таврическую даль?

— Пошейте, мамо, на край света дойду!

Подумала, посоветовалась с дочерьми да с соседями — почему бы и в самом деле не пошить? Разве мало ходит на заработки таких, как Данько? В конце концов чем не погонщик? Сметливый, расторопный, веселый… Прохарчится лето в людях, еще и на домашнюю бедность что-нибудь принесет… Пусть идет! Пусть с малых лет привыкает к батрацким странствиям, которых ему — рано или поздно — все равно не миновать.

Из года в год, одно за другим, поколения криничан топтали весенние тропы на юг. Как голодные птицы, пускались они в простор по своим привычным, хорошо, изученным батрацким маршрутам. Шли чаще всего за речку Самару, в синельниковские степи, доходя иногда даже до Славгорода. Там, на знакомых местах, и оседали, нанимаясь к богатым хуторянам и колонистам на все лето.

В эту весну партия сезонников подобралась преимущественно из молодежи, свежей, крепконогой, готовой идти хоть до самого моря в поисках лучшего найма. Решено было не рассыпаться, как раньше, по самарским хуторам, не останавливаться в колониях, а пробиваться дальше, вглубь Таврии, достичь Каховки, легендарной батрацкой столицы.

Через ярмарочных людей — то из Голтвы, то из Решетиловки, то из Турбаев — все чаще докатывались о Каховке разные слухи: одни хулили ее, другие, наоборот, уверяли, что только в Каховке настоящие вольности, что там дают за человека то, чего он стоит. Правда, Каховка была где-то на краю, света, из глухих Криничек дороги туда толком никто не знал, но это мало кого беспокоило. Язык доведет! Доводит же паломников до Киева, доведет и сезонников до Каховки!

Наслушавшись от взрослых разговоров о Каховке, Данько щедро окутывал ее дымкой собственных ребячьих мечтании. Каховка представлялась ему белым, веселым городом-ярмаркой, в пышной зелени, в каруселях, в весенних цветистых радугах, под которыми каждому везет, под которые стоит лишь ступить, как в карманах у тебя зазвенят легендарные таврические червонцы. Сквозь надпечное оконце, еще разрисованное морозом, Каховку можно было видеть какой угодно. Пролизав языком наледь на стекле, Данько уже видел свою Каховку городом счастья, где все люди ходят в новых сапогах, где вместо ячменных лепешек едят булки да куличи и никто никого не обижает… Каховские вольности, о которых слыхал парень, рисовались ему как неограниченная свобода, в ней он уже чувствовал туманную, неосознанную потребность, — этим больше всего манила его Каховка. Не будет там ни сельской расправы, ни податей, ни кутузки, не будет проклятых кулаков Огиенко и господских приказчиков, к которым мать ходит вязать за шестой сноп.